Школьная дедовщина

Я в свое время прослыл жутким хулиганом. Мои родители с пятидесятого по пятьдесят третий год прошлого, XX века работали в небольшом, тогда еще районном, украинском городе Черкассы на берегу Днепра, чуть ниже Киева. Мама преподавала историю ВКП(б) в педагогическом институте, а папа был учителем истории и географии в средней школе. Когдато в третьем классе (тогда я учился в Москве) к нам пришел настоящий учитель музыки, со скрипкой. Я сидел за четвертой партой и скрипку видел только издалека. Но меня заворожила эта скрипка прихрамывающего учителя. Он играл на настоящей скрипке. Я не мог тогда предположить, а он нам не объяснил, как устроено все в скрипке, он только играл нам хорошую музыку и разучивал с нами песни. Мне тогда было невдомек, что на смычке натянуты конские волосы. Я думал, что смычок — это прибитая к палочке длинная пластмассовая пластинка с зазубринками, чтобы они задевали струну. Но смычок с «зазубринками» меня не только устраивал, но и завораживал. В Москве в 950 году я не мог мечтать о музыкальной школе. Музыкальные школы были не только расположены слишком далеко от моего рабочего района, но и морально недосягаемы. Когда мы оказались в Черкассах, мой папа, зная о моей мечте, разузнал, что в этом городе, причем не так далеко от квартиры, которую дали маме, есть музы

кальная школа. Он меня отвел туда на пробу; к его удивлению, меня приняли, и я стал там не самым последним учеником. Тогда только я уяснил, что на смычке — конский волос, а вовсе не пластмассовая пластина с зазубринками. И мой учитель по скрипке Яков Львович Янов пошел с родителями и со мной в местный магазин музыкальных инструментов выбрать скрипкуполовинку. Фабричную, не мастера... Но все равно счастье мое было почти безмерным; оно омрачилось лишь тем, что у родителей не хватило денег на футляр. И мама мне сшила для моей скрипки чехольчик из фланели. Вы поймете, почему я так подробно об этом написал. Фланель не очень хорошо отделяла от улицы хрупкий беззащитный инструмент. Мальчик со скрипочкой — это раздражало мальчишескую вольницу. Да еще и девочка Таня по прозвищу Персик возвращалась все время вместе со мной из музыкальной школы. Это тоже раздражало. И меня периодически били. Чувство справедливого гнева охватывало меня. Но больше, чем за свою честь, я боялся за скрипку. И когда начинали бить, я загораживал мою скрипку всем своим существом и всей маломощной биомассой. Ну, побили и ушли, но скрипка цела, и я в очередной раз, стесняясь чехольчика, шел провожать ТанюПерсик. А проводив, наталкивался снова на заградотряд из телохранителей Яковенко, двухпудового шкета, голова в шрамах, второгодника, двоечника, который иногда переходил на колы. И вот однажды я «спокойно» отложил скрипку — будь что будет — и двинулся на заградотряд. Я не видел никого из отряда. Я видел своим суженным сознанием только Яковенко. Дружки расступились. Я сказал:

— Стыкнемся? — Голос мой дрожал...

Стыкнуться — это для Яковенко было делом привычным. Но с младшими. Я же был одноклассником. А Яковенко был второгодником. Однако по весовой категории мы были одинаковы. К чести Яковенко, он не струсил — ну как же: На обстриженной голове было много крупных и помельче шрамов — своеобразные «медали за отвагу». Тогдашние «скинхеды» стриглись насильно школьными парикмахерами, и это было не униформой, а «санитарной нормой». Только нам, интеллигентным мальчикам со скрипочками и нотными папками, учителя разрешали махонькую челку, представлявшую предмет зависти. Стыкнуться — это значило, что мальцы из команды не смели уже бить. Стыкнуться — это дуэль. Это должно быть на равных. Яковенко стал в стандартную позицию. Но я работал нестандартно — откуда такой опыт? Подойдя вплотную — глаза в глаза, я чтот шипел, вроде бы не готовясь бить. Я уже знал, что тщедушны фельдмаршал Суворов говорил о быстроте и натиске, и поэтом; я не стал размахивать руками и ногами, а, сжав кулаки, внезапм поместил их под подбородок гада. Локти сблизил внизу. И, собра в точку все силы слабых своих рук, двумя кулаками нанес удар Яковенко упал. И тогда я бил его ногами куда придется. Не знаю сколько шрамовмедалей прибавилось на его бритой голове но синяков на его «харе» было много. И было заведено целое школьное дело о хулиганстве ученика четвертого класса. Вызвали родителей. И как же это так: мать препода ет историю  в пединституте, отец — учитель исторш в школе, а воспитали хулигана.

Труднее всего мне было объясняться с мамой и папой. Я сказал, что, если меня еще тронут, я Яковенко убью. Конечно, сейчас я не потребовал бы от суда даже посадить этого мальчишку В рассказе я передал только всё эмоции, которые тогда испытал Но родители на всякий случай перевели меня в другую школу. А в ней произошла похожая история. Пятый класс. Там гроза одноклассников был второгодник Семенченко. Делото былс на Украине. Так что — Семенченко. У него был стригущий лишай на голове. И он делал так: проводил ладонью по своему лишаю и сразу же по голове и лицу (дада, и по лицу) какогонибудь мальчика. В результате у многих из них тоже появился стригущий лишай. Родители и учителя не замечали или, по крайней мере, молчали. Ко мне Семенченко до поры до времени не подходил. Но счастье мое длилось недолго. Подошел. И произвел свой коронный жест — провел ладонью по своей голове... Но по моей голове не успел... Я еще раньше решил, что не дамся. И опять нестандартное решение (теперь, может быть, оно и стандартное, но тогда я его придумал сам внезапно). Я наступил ногой на его стопу и толкнул его обеими пятернями в грудь. Он упал. И опять избиение хулиганом Егидесом Аркашей — на голове от ударов моих каблуков трудно было понять, где у него стригущие лишаи, а где кровоподтеки. Пришлось перевести хулигана Егидеса в параллельный пятый класс. Сейчас я понимаю, что Семенченко так самоутверждался, что это была гиперкомпенсация: Некрасивый, отстающий, со стригущим лишаем, несчастный. Учителям надо было бы пожалеть его, сделать для него чтото доброе, разумеется, помимо лечения. Но я тогда тоже был несчастным, и единственное счастье было избить обидчика.

А в шестом классе этой же школы пришлось драться за право «стрелять», то есть ухаживать, за отличницей (а я ведь тоже был отличник, черт возьми) Аллой Лысенко. Здесь уже русский мальчик Авдеев из седьмого «Б» подошел ко мне и решительно сказал:

— За Лысой — не стрелять Понял ты?

Пришлось драться — опять дуэль, но не по правилам. Меня сразил удар головой — известный хулиганский прием, творчества никакого — так просто, одна наглость. В результате моих родителей позвали к директору: забирайте, мол, вашего хулигана из школы... Но тут мы переехали в Россию, в Пензу. Сказать, чтобы мое положение изменилось, я не могу. Все то же самое. Только страшнее, потому что удары были мощнее. Это был седьмой класс. Но мои родители, поверив Хрущеву, уехали строить социализм в отдельно взятом колхозе на Пензенщине, а я уехал к бабуле с дедушкой в родную Москву, где продолжил учиться в музыкальной школе, закончил седьмой класс и поступил в фельдшерскоакушерскую школу, где были сплошь девочки, а малочисленные мальчики уже не были такими драчливыми.

Преподавая в восьмидесятых годах в педвузах психологию, я специально стал интересоваться агрессией в детской и подростковой среде. Другие психологи почемуто и педагоги больше интересовались чем угодно: леворукостью, близорукостью, алкоголизмом, но не конфликтами. А вот я свою школьную жизнь помню как постоянную борьбу за достоинство, которое попиралось старшими ребятами, а потому эта тема близка мне. И когда говорят о дедовщине в армии, понимаю, как мы увидели на примере моих злоключений, что