Моногамная семья: кризис или эволюция?
Не могут не вызвать удивление панические разговоры не только филистеров, но и отечественных демографов и социологов по поводу кризиса семьи. Чем же подпитывается такой пессимизм? Как правило, на протяжении последнего столетия ссылаются на одни и те же факторы: увеличивается число одиноких мужчин и женщин, растет количество разводов, снижается уровень рождаемости, становится больше «неполных» семей, интенсифицируются внебрачные связи и т. д. Рассмотрим две из обозначенных эмпирических закономерностей — разводы и рождаемость.
Кривая разводов на протяжении текущего века непрерывно росла. Так, в 1913 г. на 95 млн. православного населения Синодом было зарегистрировано около 4 тыс. разводов, к 1990 г. население страны выросло примерно в 3 раза, а количество расторгаемых браков более чем в 240 раз.
Значение разводов оценивается специалистами неоднозначно. Нередко развод интерпретируют как угрозу семье, подчеркивая исключительно негативные последствия прежде всего для детей. Со второй половины XX в. расторжение брака стало восприниматься как неотъемлемый компонент современной семейной системы. Осознание того факта, что развод является не причиной, а симптомом кризиса брака, приводит к переносу акцента в исследованиях на неформальную стабильность семьи. С этим же связана тенденция к переоценке разводов, признание за ними и позитивных моментов — средства прекращения конфликтов или урегулирования новой семейной ситуации.
Как бы ни оценивался развод с позиции нравственности — зло или добро — постановка задачи его предотвращения бесперспективна. Надо признать сомнительными попытки объяснить рост кривой разводов каким-либо частным фактором. Да и мотивы самих разводящихся, и последующая саморефлексия бывших супругов не могут пролить свет, на истинную подоплеку прекращения брака. Одна часть женщин описывает послеразводную ситуацию в теплой тональности (расцвела, поправилось здоровье, появилась уверенность в себе, похорошела и прибавила в весе и т. д.), другая — оперирует исключительно холодными тонами (развестись хотела, но освобождения не ощущаю; после развода — одиночество, неполноценность; это похоже на похороны настоящего друга и т. п.).
Рост числа разводов, по моему убеждению, не в последнюю очередь предопределен переходом от «сватовства» как способа заключения брака к индивидуальной избирательности, или в более широком плане— к принципиально иному типу семейных отношений. Свобода выбора партнера имплицитно подразумевает и свободу расторжения супружества, если оно складывается неудачно.
Другая актуальная проблема семьи — проблема рождаемости.
Отрицать резкое снижение рождаемости было бы абсурдом. Так, в Ленинграде в 1990 г. среди всех родившихся 62% составляли первенцы молодых матерей. Доля рождений вторых и последующих детей уменьшилась. И это тревожит; Первый ребенок практически появляется спонтанно, его рождение в большинстве случаев не планируется. По сравнению с предыдущими годами, как следует из того же источника, увеличилось число рождений у женщин моложе 20 лет на 2% и у несовершеннолетних на 11%, т. е. рост числа рождений происходит лишь в тех когортах, где сексуальность напрямую не связана с прокреацией.
Факт снижения деторождения, таким образом, несомненен. Чем же это объяснить? Подавляющее большинство исследователей связывают падение рождаемости с резким ухудшением социально-экономической ситуации в стране. И в этом есть доля истины. Ибо и в тех странах, где социально-экономическое положение несравненно лучше, малодетные семьи составляют большинство (к примеру, в ФРГ или Франции). Отсюда, настаиваю я, все перечисленные процессы, в том числе разводимость и прокреация, по преимуществу обусловлены историческим типом семьи.
Еще в начале 80-х годов мною была высказана гипотеза о наличии трех идеальных исторических типов моногамии (см.: Голод С. И. Стабильность семьи: социологический и демографический аспекты. Л., 1984). Эта идея не осталась незамеченной. Одни специалисты (Антонов А. И., Борисов В. А.) предали ее анафеме; другие (Арутюнян М. Ю., Заикина Г. А., Малярова Н. В.) — разглядели в ней определенный эвристический принцип. Минуло почти десятилетие, и ныне немногочисленные демографы и социологи стали разрабатывать концепцию многообразия семейных типов. «Исторический тип семьи — как старый, так и новый, — задает лишь общие границы, внутри которых могут реализоваться соответствующие этому типу модели семьи... Это разнообразие имеет двоякое основание. С одной стороны, оно связано с продолжающимся переходом к современному типу семьи, с другой — с постпереходным плюрализмом ее форм» (А. Г. Вишневский. М., 1992.). Не все из сказанного представляется бесспорным. Главное — признание множественности идеальных типов семьи и фактического разнообразия их форм.
Анализ семьи, как любой системы, имеет два вектора: один направлен на раскрытие внутреннего механизма ее функционирования и взаимодействия элементов; другой — в окружающий семью мир, взаимодействие с которым составляет ее внешнее функционирование. Если соотношению семьи и общества в отечественной научной литературе уделялось много внимания, то изучение имманентных закономерностей оставалось в тени. Перенос исследовательского фокуса на собственные закономерности поставил задачу нетрадиционного определения понятия «семья».
Семья—это совокупность индивидов, состоящих по меньшей мере в одном из трех видов отношений: кровного родства (брат — брат, брат — сестра и т. п.), порождения (родители — дети), свойства (муж — жена). Характер названных отношений (грубо говоря, авторитарный-эгалитарный) может, по моему убеждению, служить критерием, определяющим этап развития моногамии. Следуя этой логике, можно сконструировать три идеальные исторические типа семьи: патриархальный (или традиционный), детоцентристский (или современный) и супружеский (или постсовременный).
Наиболее архаичный тип — патриархальный. Он опирается на зависимость жены от мужа и детей от родителей.
Этот тип возник в результате ниспровержения материнского права. Одной из иллюстраций перехода от материнского к отцовскому счету родства может послужить обычай «кувада» (от франц. cuvade — высиживание яиц), обнаруженный у примитивных племен Африки. После разрешения от бремени женщина сразу же приступает к повседневной деятельности, мужчину же укладывают в постель. Он имитирует схватки и послеродовую слабость, за ним тщательно ухаживают. Отец таким образом демонстрирует свою решающую роль в воспроизводстве потомства.
Главенство мужа, в частности, проявляется в том, что в его руках сосредоточены экономические ресурсы и принятие основных решений. В соответствии с этим и произошло жесткое закрепление внутрисемейных ролей. Было бы большим упрощением полагать, что изживание экономических и нравственных приоритетов главы семейства и сопутствующих обычаев происходит с легкостью. Напротив, имеется немало свидетельств, указывающих на сложность и противоречивость этого процесса. Мы сталкиваемся с практическим многообразием традиционных форм. Согласно М. Г. Панкратовой, в марийской семье, например, глава семьи (указали 4/5 опрошенных в 70-е годы) — мужчина. Сохраняется семейный этикет. Жена и мать мужа стараются подчеркнуть престиж мужчины — главы семьи. Жена уважительно отзывается о муже (по меньшей мере при гостях и посторонних), оказывает особое внимание свекру и свекрови. В домашнем быту более 90% семей сохраняют унаследованное разделение работ по полу. Стойкое и искреннее почитание традиций обнаруживается в Грузии.
Эстонские социологи сравнили ответы студентов коренной национальности из Тартуского и Тбилисского университетов относительно их семейных ориентации. Молодых людей спросили: возможны ли добрачные сексуальные отношения для мужчин и для женщин? Студенты из Тбилиси ответили — только для мужчин, большинство студентов из Тарту не увидели в этом отношении разницы между мужчинами и женщинами. Каждый третий эстонский студент расценил расторжение брака как естественное явление. В Тбилиси такое суждение высказали лишь 2% респондентов. Треть грузин ответили, что они о возможности развода никогда не задумывались. И, наконец, следующий вопрос: если между супругами возник конфликт, то как он должен разрешаться? С точки зрения грузинских студентов, последнее слово за мужчиной. По мнению молодых людей из Тартуского университета, супругам следует обсудить причины возникшего конфликта и только затем принимать по возможности согласованное решение. Вывод прозрачен: молодежь Тбилиси по преимуществу ориентирована на патриархальные ценности.
Еще рельефнее проступают следы классической формы традиционной семьи в среднеазиатском регионе. У коренного населения наряду с уже описанными обычаями обнаруживаются и более древние. Скажем, до сих пор в ходу (в основном, правда, в сельской местности) обряд публичной демонстрации простыни после первой брачной ночи.
В России патриархальные принципы, хотя и не в столь откровенной форме, также живучи. Напомню две патрилинейные традиции: невестка меняет свою родовую фамилию на фамилию мужа; при названии новорожденного используется реестр семейных имен.
Другая центральная ось семьи: отношения родители — дети. В традиционной семье на протяжении многих лет господствовала абсолютная родительская власть и авторитарная система воспитания.
В отношениях порождения, нет сомнения, осталось меньше ритуалов, чем в супружеских отношениях. И тем не менее, один из обычаев довольно устойчив — «сватовство». V народов, исповедующих ислам, в большинстве случаев брачные договоры до сих пор заключаются между родителями; молодые люди становятся действующими лицами только после этого. Согласно мусульманским нормам, воля родителей — закон для детей, даже если она направлена против их интересов. Остается только удивляться наивности местных демографов и этнографов, которые, прикрываясь сомнительным идеалом стабильности семьи, склонны защищать все без исключения патриархальные предписания. Вот типичный пассаж: «...направляя острие идейно-воспитательной работы против купли-продажи невесты (калым), нельзя игнорировать связь этого обычая с элементами традиции уважительно подчиненного отношения детей к старшим и особенно к своим родителям, с установками своеобразного укрепления семейно-брачных отношений и института семьи в целом».
Итак, смысл патриархальной моногамии упрощенно можно свести к двум принципам: жесткой половозрастной субординации и отсутствию индивидуальной избирательности на всех стадиях семейного цикла. Эти принципы в текущем столетии в разных национальных регионах с разной степенью интенсивности подвергаются пересмотру. И когда сегодня подчеркиваются кризисные явления, то, надо понимать, речь идет в первую очередь о традиционном типе семьи. На самом деле эмансипация женщин и все ей сопутствующие социально-экономические перемены подорвали (но не ликвидировали) основы авторитарности, и как следствие — рост числа разводов, снижение уровня рождаемости, переоценка понятия «девственность» и т. п. Немало исследователей усмотрели в указанных тенденциях угрозу семье вообще и стали активно призывать к реставрации патриархальности. Не стоит заблуждаться на этот счет: попытки реанимации ее как массовой формы обречены на провал.
Со второй половины XIX в. в Европе формируется дето-центристский тип семьи. Для него характерно возвышение роли частной жизни, чувственной стороны брака и интимности. Более или менее равноправные отношения между мужем и женой привели к появлению устойчивой зависимости экспрессивной удовлетворенности от супружества, с одной стороны, а с другой — к осознанию того, что сексуальность, практикуемая в границах брака, не сводима к деторождению. Все это наводит супругов на мысль о необходимости планировать время рождения детей и их количество. В силу этого ограничивается репродуктивный период непродолжительным временем (в пределах 5—10 лет) и рождением одного-двух детей. Желанный ребенок превращается в объект родительской любви и стойкой привязанности. Тем самым канул в Лету обычай многодетности.
Решение о количестве детей принимают, по преимуществу, сами супруги. Возможности внешнего давления, как показывает практика, даже тщательно разработанные меры демографической политики (например, такой, как французская после второй мировой войны) предельно малы. Следует подчеркнуть, что детоцентристская семья по природе — малодетна.
В нашей стране поведение родителей, мотивированное интимно-эмоциональной привязанностью к детям, получило массовое распространение со второй половины текущего столетия. Даже в деревенской семье, где в недавнем прошлом детям не уделялось особого внимания, с 60-х годов многие родители, в том числе и те, кто сам окончил лишь начальную школу, мечтают дать детям максимально возможное образование. Дети, судя по высказываниям большинства опрошенных сельских жителей, — главный смысл семьи. Перемены в этом направлении подмечены и в среднеазиатском регионе. По наблюдению местного этнографа, в киргизской семье, сколь бы скромным ни был ее бюджет, изыскиваются средства на покупку одежды детям, посещение ими кино и т. п. Многие родители стремятся дать им образование и специальность.
Повышение материальных и духовных забот о детях — явление положительное. Однако гипертрофия долга, дополненная отходом от аскетической традиции, подчас приводит к противоположным результатам. Вредит и избыток нежности. Это можно наблюдать при изучении детей-невротиков. Согласно клиническим исследованиям, матери детей, страдающих неврозами, в отличие от матерей контрольной группы, реже общаются с ребенком на равных. Они навязывают ему свое мнение, не позволяя ребенку проявить самостоятельность.
Не боюсь ошибиться, утверждая, что детоцентристский тип семьи — существенный шаг в эволюции моногамии. Впрочем, лучшее доказательство — детальное рассмотрение характера супружеских отношений, а затем и отношений порождения.
Зарождение избирательности в предбрачный период предопределило новую семейную стратегию. Коль скоро выбор — основа личности (Б. Ф. Поршнев), то совместное проживание мужа и жены в условиях отсутствия ритуализированных ожиданий и однозначно закрепленных ролей требует адаптации их индивидуальных планов и поведенческих стереотипов относительно друг друга. Иначе говоря, должен возникнуть ряд тесно связанных между собой приспособительных отношений, каждое из которых в большей или меньшей (но непременно в значимой) степени оказывает воздействие на стабильность индивидуальной семьи. И действительно, судя по моим эмпирическим материалам (опрос 1978,1981 и 1989 гг.), существует семь адаптационных ниш: духовная, психологическая, сексуальная, информационная, родственная, культурная и бытовая. Эти ниши имеют подвижную иерархизированную структуру, сдвиги в ней предопределяются стадией развития индивидуальной семьи. К примеру, в начальной стадии, т. е. в промежутке между вступлением в брак и рождением ребенка, иерархия такова: духовная, психологическая, сексуальная и культурная. На следующей стадии «культурная» вытесняется «бытовой». Казалось бы, идея многовариантности и иерархичности адаптационного синдрома тривиальна, и тем не менее она практически до сих пор игнорируется. Специалисты, проявляющие интерес к проблемам семьи, нередко гипертрофируют одну из приспособительных сторон. Как правило, ту, которая соответствует их научному профилю, и недооценивают остальные. Появился ряд работ, приписывающих особое место психологической совместимости супругов. «Единство взглядов, эмоционального настроя, достижения взаимопонимания, примерно одинаковая оценка жизненных ситуаций, требование к сотрудничеству — все это входит в какой-то мере в понятие психической совместимости». Здесь дается расширительное толкование «психической совместимости», которая охватывает наряду с действительными показателями «психологического» (эмоциональный строй, свойства характера, тип темперамента) элементы духовности и культуры (единство взглядов, оценка жизненной ситуации). Однако даже принятие такой безбрежной трактовки «психологического» оставляет за его рамками сексуальную, бытовую и родственную адаптацию. Чем же вызвано именно такое представление о самодостаточности психологической совместимости?
Человеческая деятельность в индустриальном городе, как известно, регулируется формализованными правилами, нормами и поведенческими стереотипами. Отношения в сфере производства регламентированы технологическими нормативами и статусными предписаниями, нарушение которых автоматически влечет за собой дезорганизацию трудового процесса. Оказываясь за пределами своего предприятия, индивид сталкивается с иной, но в принципе столь же безликой системой — бытовой. (Иллюстрацией этой мысли могут служить взаимоотношения продавец — покупатель.)
И еще одна сфера деятельности — досуг. В свободное время, казалось бы, открывается широкая возможность для раскрытия личностного потенциала человека. Но на самом деле досуг в условиях крупных городов в принципе массовиден. В нем выработались культурные формы, способные на короткое время объединить совершенно незнакомых людей. Они требуют небольшого пространства на каждого участника, предполагают лишь минимум подготовки и мало рассчитаны на общение (спортивные феерии, эстрадные шоу, кино и т. п.).
В этих условиях семья оказывается той универсальной общностью, где в повседневных неформальных контактах супругов и родителей с детьми при благоприятно складывающихся отношениях восполняется дефицит личностного общения и тем самым «растворяется» негативная психическая и эмоциональная энергия. Если же психологической совместимости нет, это приводит к устойчивым конфликтам и дистрессу (к примеру, «бегству в болезнь»).
Не менее важным показателем индивидуализации супругов в рамках семьи является мера их сексуальной адаптированности. Еще относительно недавно в отечественной научной литературе было распространено мнение, что сексуальное приспособление в общем-то не оказывает существенного влияния на супружество. В последнее десятилетие эта точка зрения активно пересматривается. Больше того, часть сексопатологов, исходя из увеличения жалоб по поводу сексуальной дисгармонии, по закону маятника «качнулись» в противоположную крайность: стали считать дисгармонию главной причиной конфликтов и разводов. На чем же основано это утверждение? Вероятно, на клинических наблюдениях. Но ведь к врачам обращаются относительно немного мужчин и еще меньше женщин. Вместе с тем надо признать, что в супружеских отношениях гармония тела столь же важна, сколь и духа. А путь к гармонии тернист.
В условиях экономической поляризации населения нельзя обойти вниманием смысл бытовой адаптации. Мне уже доводилось дискутировать с теми специалистами, которые напрямую сопрягали жилищные условия, уровень доходов, насыщенность домашнего быта механизмами, совершенствование сферы обслуживания и т. п. с интенсивностью конфликтов и разводов. Трудно сказать, чего в этих заявлениях больше: наивной веры во всемогущество технического прогресса или неспособности проникнуть в многоликий мир личности. Ведь не секрет, что с середины 60-х годов большинство горожан стали проживать в отдельных квартирах. Но тем не менее это обстоятельство не повлекло за собой снижения числа разводов. Напротив, кривая разводов неуклонно стремится вверх. Почему?
В XX в. рост российских городов происходил преимущественно за счет сельчан. Мигранты нескольких поколений, оказавшись основными съемщиками коммунальных квартир, привнесли с собой и дух общины. Эти принципы, по-видимому, не только содействовали смягчению семейных напряжений, но и поддерживали низкую норму «комфорта» (согласно обычаю — «не выделяться»). Переезд в отдельную квартиру способствует кризису общинной идеологии и формированию поливалентного представления о комфорте, зависящем теперь в решающей мере от реального социального статуса индивида и ощущения им своей личной значимости. Хотя роль комфортабельности быта возрастает, но сказывается она опосредованно через «встроенность» в систему супружеских и родительских отношений. Сам же по себе благоустроенный быт не является гарантом семейной устойчивости. По моим данным, среди супругов, достигших высокого уровня сексуальной экспрессии, более 60% психологически адаптированные, у каждой третьей пары эти отношения напряженные и только 7% — оказались несовместимыми. Или другой штрих: 3/4 мужчин из общего числа убежденных в полном духовном взаимопонимании с женой испытывают от сексуального общения с нею удовольствие, остальные — удовлетворение. Среди духовно неадаптированных супругов уровень сексуальной отзывчивости жен (по оценке мужей) распределился так: менее 40% — высокий, 44 — удовлетворительный и 16% — низкий. Из всего изложенного следует, что, с одной стороны, . между адаптационными нишами существует тесная связь. Словом, если отсутствует психологическая, бытовая или духовная совместимость, то трудно ожидать, скажем, сексуальной гармонии. Нельзя не заметить и относительную автономию приспособительных каналов друг от друга, что, полагаю, объясняется многообразием человеческих потребностей и способов их удовлетворения.
Я остановился подробно лишь на трех составляющих адаптационного синдрома, так как дальнейшая детализация (к примеру, раскрытие роли разветвленных родственных отношений) не даст никакого прироста знаний.
До сих пор речь шла лишь о внешнем поведенческом слое отношений. Более глубокий — интимность (intim — внутреннее). В отечественной научной литературе понятие «интимность» нередко употребляется в качестве эвфемизма сексуальности. По-видимому, это наследство традиций, идущих от ортодоксальной христианской морали, которая относилась к самоценности физической близости откровенно враждебно. Когда же говорится об интимности как атрибуте семьи, то подразумевается, что индивидуальность мужа и жены (соответственно родителей и детей) не только не противопоставляет их друг другу, а наоборот, благодаря созвучию экзистенциальных ценностей способствует более тесному сближению. Образно говоря, супружескую интимность (что, разумеется, касается и отношений порождения) можно представить как своего рода монаду, соединившую воедино две индивидуальности, образующие таким образом качественно иную близость, нежели адаптация. На инструментальном языке интимность — это взаимная симпатия, расположенность, признательность и эротическая привязанность мужа и жены, родителей и детей.
Казалось -бы, если интимность в самом деле содействует супружеской удовлетворенности, то она, по всей вероятности, должна сопрягаться со всем адаптационным веером. И это действительно так. Данные опросов указывают на корреляционную зависимость параметра «интимность» по меньшей мере от четырех составляющих синдрома: психологической, духовной, сексуальной и информационной. Стало быть, ценности адаптации и интимности не просто сосуществуют, а составляют единую структуру, объединяющую мужа и жену и по внешнему поведенческому периметру, и по внутриличностным каналам, образуя тем самым частный стиль жизни. Посмотрите: приватность предоставляет в век интенсивных контактов любому человеку (от заводских рабочих до президентов) уникальную возможность снять маску, стать хотя бы на время самим собой.
Из всего вышесказанного образ детоцентристской семьи кажется более привлекательным. И хотя для такого мнения есть определенные основания, однако не стоит питать иллюзий. В конечном счете и в этой семье сковывается, ограничивается проявление личностного потенциала, что с наибольшей очевидностью проступает по линии родители — дети. Вместе с тем надо не забывать следующего. Здесь представлен идеальный тип, в реальной же практике его формы разнообразны. Ведь даже такой унифицированный, детерминированный жестким обычаем тип семьи, как патриархальный, и тот неоднороден. Возможность развертывания многообразия детоцентристского типа заложена изначально, по всем трем линиям отношений, неоднозначностью механизмов адаптации, интимизации и их взаимодействия.
В последние десятилетия наблюдается зарождение еще одного типа моногамии, который я условно назвал супружеским. В такого рода семье стратегическое отношение определяется не родством (как в патриархальной) и не родительством (как в детоцентристской), а свойством. Понять это можно так. Норма семейной жизни меняется: родители в такой семье отказываются полностью подчинять собственные интересы интересам детей. Попутно отмечу, что зафиксированное движение расценивается частью исследователей как одно из фундаментальных, определяющих лицо современной цивилизации.
Супружеская семья — исторически наименее стереотипизированное образование. Если иметь в виду зрелую ее стадию, то здесь открываются уникальные возможности для отхода от господства зависимых отношений и раскрытия деятельной палитры по всем структурным составляющим: муж — жена, родители—дети, супруги — родственники, дети — прародители. Иными словами, в границах одного семейного типа возникают разнообразные и богатые отношения между полами и между поколениями, возможности индивидуальной самореализации для всех. Эта общая идея, чтобы быть адекватно воспринятой, требует уточнений.
Первое. Почему возлагаются особые надежды на супружество, разве в прошлом его не было? Да, не было. Само собой разумеется, супруги, т. е. муж и жена, по меньшей мере в европейском цивилизованном обществе, составляли первооснову семьи. Но я веду речь не о супругах, а о супружестве.
Супружество — это личностное взаимодействие мужа и жены, регулируемое моральными принципами и поддерживаемое имманентными ему ценностями. Подчеркну неинституциональный характер связи и симметричность прав и ответственности обоих супругов. Это, кстати, и указывает на исторически недавнее происхождение данного феномена. В самом деле, принципы, лежащие в основе супружества, могли практически реализоваться лишь в результате социальных сдвигов, сопровождавшихся индивидуализацией мужчин (расширение избирательности, внутренней ответственности, усиление самоконтроля) и распространением обозначенных качеств на женщин, что, согласитесь, было бы невозможно без их экономической и гражданской эмансипации.
Второе уточнение связано с дешифровкой ценностей постсовременной семьи. По-видимому, нет особой нужды доказывать общность «корней» детоцентристского и супружеского типа. Они базируются на одном и том же — институте ухаживания. Отсюда неудивительно и совпадение двух базовых ценностей — адаптационного синдрома и интимности. Вместе с тем между современным и постсовременным типами семьи есть и существенное различие. Приведу простой пример. Где-то через десять-пятнадцать лет совместной жизни жена (муж) только собирается открыть рот, а муж (жена) может с большой достоверностью сказать, о чем пойдет речь. Этот момент опасен: брачные партнеры хорошо адаптированы, а потому легко предсказывают реакцию другого, что открывает путь отчуждению. В детоцентристской семье рутинность нередко способствует либо переносу акцента на отношения порождения, либо вовлечению одного из супругов (иногда и параллельно) в пьянство, наркоманию, сексуальный разврат. Все это, разумеется, чревато конфликтами и разводами.
В постсовременной семье вырабатывается антирутинный механизм — автономия.
Важно не забывать прописную истину: социализированный человек в каких-то пределах автономен, в техногенном мире всегда остается место для вариаций и самостоятельных решений. Чем выше уровень цивилизационно-культурного развития общества, чем ярче член такого социума сознает себя как индивидуальность, тем насущнее его потребность в обособлении. Созвучная тенденция прослеживается и в семье. Здесь, в частности, автономность выражается в том, что интересы каждого из супругов шире семейных, и круг значимого общения для каждого из них выходит за рамки супружества. Их эмоциональные устремления регулируются не столько обычаями, традициями и внешними предписаниями, сколько индивидуальными представлениями, эстетическим идеалом и нравственными ценностями.
Заключая рассмотрение имманентной базы постсовременного типа семьи, отмечу взаимозависимость и взаимодополняемость механизмов устойчивости (адаптация, интимность) и развития (автономия). И действительно, наши эмпирические данные выявили тесную положительную связь между интимностью и автономией. Так, подавляющее большинство мужчин, достигших высокого уровня интимности, сообщили, что жены активно поощряют их своеобразие, лишь каждый десятый подчеркнул противоположное. Зеркальная картина получена при низкой интимности. Принципиально те же тенденции обнаружены у женщин: в первом варианте — 50% против 20, во втором — 4% против 80. В то же время нельзя не обратить внимания на один, казалось бы, незначимый нюанс: даже при полной душевной расположенности мужья реже склонны поощрять и чаще настроены негативно по отношению к нравственно-эмоциональной автономии жен.