просто любовь?

Неумеющий читать твердо знает, что ему незачем брать в руки книжку. Иное дело — педагогически неграмотный человек, даже самый образованный из нас, самый культурный. Он обычно и не подозревает, что с ним что-то не в порядке, потому что, если у него не получается с детьми, то всегда, считает он, есть и виноватые — сами дети. Не надо, наверное, объяснять родителям, как им воспитывать своих детей,— это каждый делает по собственному характеру и опыту, по тому единственному сочетанию материнской педагогики с отцовской, которое само собой получается в семье, наподобие соединения двух комплектов генов в ребенке. Надо, видимо, просто обучать отцов и матерей искусству воспитывать своих детей, обучать пусть недолго, но систематически. Не технологии учить, не методам, а расширять круг представлений о воспитании, объяснять, как же идет процесс воспитания ребенка, что от чего зависит, чего надо бояться, а чего не надо. От понимания появляются убеждения, а где убеждение — там и чувство; чувство же воспитывает, точнее — именно чувство и воспитывает.

  Он детсадовский, и притом из честных. На вопрос о любимых кушаньях отвечает: «Котлеты, компот, картошка и еще макароны».

Сегодня дома на завтрак макароны. Он тычет вилкой лениво, набросал вокруг тарелки. В саду ему так есть не позволили бы, но в воскресенье он показывает самому себе, что он свободный человек. Как хочет, так и ест. Некоторые педагоги советуют сажать детей до пяти лет за отдельный стол, потому что не всякий выдержит, когда в тарелку лезут пятерней, но и нельзя, чтобы завтрак сопровождался бесконечным: «Ешь аккуратнее! Сейчас ты у меня схлопочешь!»

Посади его отдельно — он год будет копаться, а я тороплюсь. И чтобы не портить мальчику воскресное утро замечаниями, я завожу речь о дяде Сереже, моем новом знакомом — он конструктор ЭВМ и сочинитель сказок. Мы давно ждали его в гости, и вот сегодня он впервые придет к нам. Но мальчик настроен все делать наперекор.

—  Я не хочу, чтобы дядя Сережа приходил,— вдруг объявляет он, рассматривая макаронину на свет.

—  Почему?

Подумал. Не сразу ведь найдешь причину. Нашел:

—  Потому что у нас тесно. У нас такие маленькие комнаты.

И вправду не хоромы, но все-таки дядя Сережа как-нибудь поместится. Я хотел было сказать: «Не говори глупостей!» — да сдержался, решив, что это вовсе не глупость. Пойди, придумай такой необыкновенный довод!

—  Но мы же договорились,— возражаю я.— Все должно быть честно.

Он проглотил макаронину и задумчиво сказал:

—  Я тебя ненавижу.

 Кажется очевидным: надо любить детей, надо просто любить детей. Слушайся своего сердца, оно не подведет!

Подведет, еще как может подвести... Память чувств — самая древняя память. Мысли могут быть новыми хоть каждый день, а чувства складываются, воспитываются, созревают и сохраняются веками, иначе мы давно забыли бы Гомера и Шекспира. Наше чувство любви к детям развивалось во времена, когда отец и мать мало занимались бытом, уходом за ребенком. В прежние времена и в обеспеченных семьях, и в бедных, и в городских, и в крестьянских — всюду кто-нибудь помогал матери. Или у нее было много детей (и, следовательно, были помощники), или, на худой конец, дети росли, как трава. В селе же не семья воспитывала ребенка, но всем миром его поднимали — рос на виду у всех.

Сейчас и быт, и семейное воспитание легли на плечи родителей или даже одной мамы. Но уход за ребенком требует такого сосредоточения, напряжения, что выдерживают лишь самые талантливые из нас. За всеми этими тягучими завтраками, макаронами, сборами на прогулку любовь теряется, а укладывая спать двухлетнего мальчика, можно и возненавидеть его. Любовь, всесильная в стихах, песнях и операх, любовь, способная сдвинуть горы, подчас отступает перед детской привычкой ковырять в носу. На троллейбусной остановке мама говорит маленькой дочке: «Врезать тебе или сама догадаешься?» — девочка поднесла палец к носу. Вы подумайте — «врезать»!

Спросите маму — она уверена, что обожает девочку, ведь она столько сил тратит на нее! Но она не гладит дочь, не поет ей песни, а если и читает книжки — строгим голосом, «для развития», так что и милейший Винни-Пух девочке не в радость. Я сейчас не о том, чтобы облегчить домашний труд женщины, не о производстве стиральных машин и порошков. Я о том, чтобы понимать и коварство собственного сердца, знать о капканах, ожидающих нас на дорогах воспитания, чтобы не попадаться в них, не винить себя, не винить детей, но в тех условиях, какие есть, все-таки стараться помогать своему сердцу, все-таки любить ребенка — может быть, и в ущерб уходу за ним. Иначе он растет сытый желудком, но голодный душой и духом.

Воспитание одного-двух детей, да еще в городе с его опасностями, не может не породить слепого страха за ребенка. Что ж, любовь всегда связана со страхом за любимого, любовь и страх на одном стволе растут. Пушкин : это замечательно описал в «Борисе Годунове», в монологе Самозванца, открывающем сцену у фонтана,— любит ли Самозванец Марину или страшится? Не может он понять! Но вот явление, не новое по сути, однако новое по распространенности: страх за детей не просто сопутствует любви к ним, но и вытесняет ее — и тем не менее выдается и принимается за любовь! Маме кажется, что если она боится за дочку или сына (чуть ли не умирает, когда их полчаса нет дома), значит, она любит. Страх кажется ей доказательством любви. На самом деле страх вовсе не есть любовь, как не любовь — ревность. Любовь — это освобождающее, окрыляющее человека чувство, а не угнетение. Любовь — это «Иди!», а не «Стой!»

В прежние времена сердце матери училось любить, когда детей у нее росло много. Смерть младенца была великим горем, но оставались и другие дети. Сейчас младенец часто один, как свет в окне. В знаменитом «Эмиле» Жан-Жака Руссо воспитатель соглашался взять на себя заботы о мальчике при условии, что не будет отвечать за его жизнь. Современный читатель содрогается: то есть как это? Но если постоянно боишься, то вырастить мужчину трудно.

Все это надо знать! Иначе мама невольно становится  деспотом, и ребенку ни вздохнуть, ни охнуть. Чуть что — вызывают для нее «скорую». Воспитание с помощью  «скорой помощи» — отвратительный вид воспитания,  эксплуатация самых благородных детских чувств. Уж лучше  наказание — рано или поздно ребенок взбунтуется и освободится от него. А против маминого: «Ты же знаешь, как  я за тебя беспокоюсь!- Ты что, убить меня хочешь?» —  как против этого взбунтуешься? Все чувства шиворот-навыворот, все извращено, дерекорежено, и ссыхается душа ребенка. А мама между тем искренне любит!

«Я тебя ненавижу!» — сказал он мне за столом в то воскресное утро.

Все было — такого еще не было. «Так,— говорю я  себе,— ничего страшного. Услышал где-то. В детском саду и не такое услышишь». Обидеться? Но мне не обидно, я люблю мальчика, ему меня не обидеть ни за что. Притвориться обиженным из педагогических соображений? Чистая глупость. Превратить все в шутку? Но ему не до шуток, он же ненавидит! И самым спокойным из всех серьезных своих голосов я интересуюсь, за что же он меня ненавидит. Чистейшая серьезность и невозмутимость — вот что мне нужно в голосе. Кажется, удалось, поскольку он объясняет деловито:

— Потому что ты хочешь, чтобы дядя Сережа пришел, а я не хочу.

Постоянные «я хочу», «я не хочу» раздражают меня, но пятилетние сотканы из этих «я хочу». Станут старше — пройдет, а одергивать и поучать — еще опаснее. Я видел детей которых в пять лет отучили говорить «я хочу», а в 15 схватились за голову: «Он ничего не хочет! Его ничего не интересует!», а в 25 были в ужасе: «Ему ничего в жизни не нужно!»

—  А мы его во дворе встретим, дядю Сережу,— удалось мне придумать.— Если у нас тесно, мы подождем во дворе.

Его величество согласилось на такой шаг. Я чувствую себя счастливым. А что делать? Кто скажет, как поступить в таких случаях? Или еще сложнее: кто скажет, что должен был делать и говорить я — такой, какой я есть? Уверен в одном: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло в душе мальчика, и оно улетучилось. Я победил. Не мальчика, нет! Победил зло. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло бы быть.

  «Люблю — значит желаю ему добра». Поначалу, наверное, так и было, но присмотримся: чаще всего мы видим перед собой не того ребенка, который есть, со всеми его недостатками и несовершенствами, а другого, совершенного! И не об этом мальчике заботимся, а о другом, которого и на свете-то нет и, скорее всего, не будет. Мама, завертывая ребеночка в первую пеленку, уже думает: а как бы это его так завернуть, чтобы он в будущем... поступил в институт?

— И что из тебя вырастет? — под этот аккомпанемент живут почти все дети, хотя решительно никто не знает, в какой связи находятся сегодняшние недостатки ребенка с его будущими достоинствами и наоборот. Предполагать, что если сегодня, при гостях, малыш ляжет позже спать, то у него разовьется дурная привычка не ложиться спать, а также привычка непослушания, и он вырастет тунеядцем — сочинять всю эту цепь будто бы возможных причин и следствий — чистая нелепица, чистая фантазия разбушевавшегося чувства ответственности, опять-таки принимаемого за любовь.

Месяца за два до родов сидит женщина и горько плачет. Что такое?

—  Да-а,— всхлипывает,— а вдруг мальчик будет?

—  Так что же? Что плохого?

— Да-а,— продолжает она рыдать,— ма-мальчик! А мальчики знаете какие? Будет кошек мучить!

Где тот еще не родившийся маленький злодеи? Где кошка-жертва? А слезы — сегодняшние, а горе — настоящее. И давит человека чувство ответственности, непосильное, непривычное (никогда прежде не приходилось ей ни за кого отвечать всерьез!). Со всех сторон слышит будущая мама всякие ужасы, и когда родится ребеночек, то все будет казаться, будто она должна постоянно и немедленно «что-то делать», «принимать меры», а иначе будет поздно, иначе что из него вырастет! Призывы к родительской ответственности довольно часто приводят к результату, прямо противоположному тому, которого мы желаем. До безответственных родителей (их немало) призывы эти, как правило, не доходят, зато у людей с чувством ответственности оно, это чувство, под влиянием хмурой пропаганды разрастается настолько, что подавляет порой и здравый смысл, и все другие чувства, в том числе и любовь. Одна и та же мера может идти и на пользу ребенку, и во вред ему. Если я сижу рядом с второклассником и помогаю ему делать уроки — одно дело. А если сижу и тычу пальцем в тетрадь: «Учись, тупица! Что из тебя вырастет?» — совсем другое. Ребенка воспитывает не помощь, но то, что за помощью, с каким чувством беремся мы помогать — с любовью или из одного только сознания долга.

  Стали писать: вот женщина всю жизнь работает у себя на огороде, старая уже, больная, но продолжает надрываться — труженица! А дочка у нее — вся в золоте, и юбка-то у нее на пять ладоней над коленками (подсчитано), и уши-то у нее немытые (заглянули в уши), и работать она не хочет. Обвиняют, конечно, маму — но в чем? Слепая, неразумная любовь — от нее, вроде, все беды идут.

Однако возьмись мама приучать дочку к труду, отказывай она ей во всем, держи ее в доме, как в монастыре,— результат был бы не лучше, если не хуже.

В поисках причин, отчего даже и любовь материнская нынче порой детям во вред идет, мы, по-моему, забываем о самых простых объяснениях. Для того чтобы выросли хорошие дети, трудолюбивые и уважающие все то, что нам ценно и дорого, не обязательно страстно любить их, будь то любовь слепая или разумная. И не имеет значения, отказывают ли детям в чем-то, во всем или ни в чем не отказывают. И даже, страшно сказать, вовсе не нужно, чтобы дети с малых лет надрывались на огороде, подражая родителям. Но нужно, обязательно нужно, чтобы хоть кто-нибудь из двух родителей или из четырех бабушек и дедушек — хоть один! — любил людей. Только эта любовь к людям и передается детям, делает добрыми и отзывчивыми, только она обладает педагогической силой — в отличие от любви к ребенку, которая сама по себе, вопреки тому, что пишут, говорят и думают, никакой воспитательной силой не обладает. Любовь матери к ребенку поднимает его, делает сильным, уверенным в себе лишь постольку, поскольку в ней выражена материнская любовь ко всем людям. Иначе и любовь матери угнетает ребенка.

Да, просто любовь, но не к своему ребенку, и не к детям, а ко всем людям, в том числе и к детям, и к своим детям в частности,— здесь корень и здесь тайна. Семейная педагогика — наука строгая и трудная, и нельзя о воспитании детей в семье говорить на уровне «круглого стола» или диспута в клубе: «Что вы думаете о..? Я думаю, что...» Это интересно — знать, кто и что думает, но знать бы — как оно на самом деле?

А на самом деле возьмите любую семью, где выросли хорошие дети, и вы обнаружите, что был кто-то в этом доме, кто любил людей.

  ...Дядя Сережа все-таки пришел к нам в гости, приехал на велосипеде диковинной марки и раскраски. Он рассказывал детям во дворе сказку о том, как дружили полицейский и паук и как на птичьем рынке купили живую летающую подушку, он дарил малышам апельсины, предварительно вырезав на каждом веселую или грустную рожицу. И вечером, укладываясь спать, мальчик сказал, что очень любит дядю Сережу. Я почувствовал ревность, но подавил ее. В конечном счете не обязательно даже и то, чтобы он, мальчик, любил родителей. Бывает и безответная любовь, надо быть готовым к этому. Лишь бы он любил кого-нибудь! Был способен любить! Ведь не тот воспитывается, кто любим, а тот, кто любит.

Тоненький стебелек детской любви — к родителям, к людям, к кому-нибудь — вот из чего вырастает все, что есть в мире. Подумайте, и вы согласитесь с этим, казалось бы, странным утверждением.