Где корни мои?

Что остается в памяти о стране, где побываешь впервые? Ее экзотика, архитектурные шедевры, тихие улочки больших городов, привычки людей...

Я училась в Чехословакии. Полюбила страну. Но в памяти о ней осталось не только это.

Так уж получилось, что каждое утро и каждый вечер в Праге мне приходилось идти мимо кладбища. Святой Маркетой называют это место пражане — по имени застывшего собора необыкновенной красоты над кладбищем-парком. По утрам в будни здесь редко встретишь людей, а прохладными вечерами кладбище оживало. Почти каждый холмик светился неуверенным, но живым огоньком маленькой свечки (от дождя их прикрывают стеклянными колпачками, чтобы дольше не гасли). Так бывало в будни.

А в субботние и воскресные дни к Маркете непрерывно шли люди. Шли по двое, трое, четверо... Шли семьями. С цветами, но главное — и это было удивительно — почти все с детьми. Детей было, пожалуй, больше, чем взрослых. И каждый из них тоже нес свой цветок и маленькую лопатку.

Не правда ли, странно говорить о кладбище: здесь часть нашего дома? Но чехам так не кажется. Они приходят на кладбище всей семьей к бабушке, дедушке, старому другу — вспоминают о прошлом, говорят о сегодняшнем, рассказывают детям о том, чем жили их деды и прадеды, как должно  жить. Уходя, зажигают на могилке близкого человека свечу — гори, огонек, грей, пусть тепло души каждого из нас остается здесь.

Я пыталась узнать у пражан, что думают они об этой своей традиции. Услышала подобное: есть воспитание горем, но это значит и жизнью. Предвижу недовольное: зачем такое . ребенку, к чему травмировать детскую душу? И вспоминаю услышанный мною очень давно рассказ. Рассказ взрослого человека о своем детстве.

Ему было двенадцать лет, когда умер отец. В тот горький миг сына дома не было. А когда он вернулся из школы, мать встретила его в дверях и... отправила в кино. Зачем ребенку видеть все это (наверное, так рассуждала она), мал еще. Мальчик узнал о смерти отца лишь назавтра. И по сей день — взрослый человек, ровесник отца — он жалеет больше всего о том, что не позволила ему мать быть с ней рядом в тяжелую минуту, не дала возможности взять себя за руку, сказать слово сочувствия, обнять ее... Мать осталась наедине со своей бедой, прячась от сына.  Не позволила ему почувствовать себя Мужчиной, Человеком, способным страдать и сострадать.

Сколько забытых могил, заброшенных кладбищ на наших бескрайних российских просторах! Да, виною тому расстояния и дороги. Но еще и наша, увы, короткая память.

Недаром сегодня идет разговор в печати о необходимости Дня памяти родных и близких. Он просто необходим нам. Об этом заявил одним из первых Советский фонд культуры. В этом убеждены тысячи и тысячи людей, чьи письма непрерывным потоком и сегодня идут в «Правду» (опубликовавшую два года назад заметки писателя Александра Кикнадзе «Завещано потомкам»), и в «Советскую культуру», и в «Литературную газету». А теперь и к нам, в «Семью». Кстати, уже пять лет существует официально День памяти родных и близких в Грузии. Существует не на словах, он введен в национальный календарь. Так почему бы не сделать его общенациональным советским достоянием?

Очень нужен нам всем такой день, в который бы не громко и шумно праздновали, а вспоминали ушедших и приходили к ним. С цветами и с детьми. Нужен для нравственного здоровья нашего.

Действительно, знаем ли мы своих прабабушек и прадедушек хотя бы по имени-отчеству, тех, кого не застали в живых? Когда последний раз побывали на их могилах и были вообще? Как-то в одном из номеров «Нью-Йорк таймс» десятилетней давности я встретила небезынтересную информацию. Газета сообщала: «Демонстрируя вчера копию своего генеалогического дерева, президент Картер сказал истории собственного рода: «Мы отыскали и несколько комрометирующих предков в недалеком прошлом. Пару казнокрадов, два-три убитых субботними ночами. Один из моих родственников, к глубокому сожалению, даже работал и газете».

Да, был президент ироничен, далеко не восхищен своими несовершенными предками. Но он их знал, помнил! Вот становилось его оружием, вот что могло дать солидное паблисити. Пропагандистский прием рассчитан точно — он зиждется на священных традициях памяти. И беспроигрышен.

Есть и у нас, но мало их пока, очень мало людей, чьи семьи хранят каждый изгиб ветви своего генеалогического дерева. Но только ли его ветви и корни крепче держат нас на земле? «Несказанный свет» струится из прошлого, из мира дедов и прадедов, теплым, сочным, красочным лучом. Поищите — и вы обязательно найдете — его и в вашем доме. Наверняка ведь где-то хранится деревянная дедова трость или записная книжка прабабушки, может, стоит вернуть с антресолей потемневшую пыль-шкатулку, чугунную пепельницу с охотничьими собками...

Правда, кое-что из этого уже приходит в наш дом, и не только ли потому, что «ретро» нынче в моде? А песни иле «ретро»?..

...Одна из моих бабушек пела в церковном хоре. От нее и первые услышала неповторимой красоты старинные росы и русские песни, узнала мелодичные строки пушкинских и лермонтовских поэм — по тридцать-сорок страниц наизусть (а образование у бабушки было всего-то три класса церковноприходской школы). Часто потом с улыбкой вспоминала она, как я, четырехлетняя, обращалась к ней с любимыми ее строками, только на свой, детский, лад: «Что же ты, моя старушка, и печальна и темна?»

Вспоминаю я и сегодня, много лет спустя, бабушкино пение. Песни — это ведь тоже часть нашей национальной культуры. Они должны звучать сегодня в домах наших. Такие, как песни моей бабушки. А что я пою своей дочери? «Спят усталые игрушки...»? В лучшем случае «Спи, моя радость, усни», не помня конца.

Но, может, не помним, не знаем мы песен своих дедов и прадедов еще и в силу иных обстоятельств?

Сколько помню себя, в детстве всегда завидовала мальчишкам и девчонкам, которые наперебой рассказывали о  дедушках и бабушках, героях войны. Все взрослые, пережившие войну, в детских глазах герои. А я только иногда вставляла свое: «Мой дядя тоже был на войне летчиком. Он сгорел — фашисты сбили его самолет. Бабушка зовет его Жоржиком». Фамилии дяди я не знала. Дядя был двоюродный или даже троюродный. Но смеющиеся глаза двадцатилетнего мальчишки (как понимаю теперь) смотрели на меня с военной, выцветшей фотографии каждое лето, каждые каникулы с бабушкиного комода. Была на нем еще одна фотография тридцатых годов; много-много родственников и среди них один, высокий, выше всех, большелобый мужчина лет тридцати. Это дедушка.

Почему же так мало успели мне рассказать о нем те, кого уже нет, думаю я сегодня. Почему и я, девочкой,  не могла гордиться дедом, которого так любила? Ведь я ощущала великую — до самой смерти — любовь к нему бабушки, повторяющей беспрестанно: «Такого, как твой дедушка  Алеша, не было и не будет», и видела ее слезы: Не надо, не  спрашивай о нем».

Теперь только начинаю все понимать. Дед был партийным работником на Днепропетровском заводе имени Петровского. А в молодости, как я узнала совсем недавно, сотрудничал в донбасских газетах. Вот он — Алексей Александрович Химику с— на фотографии 1925 года в книге «Журналисты», член редколлегии газеты Луганской железнодорожной профшколы «Красный путеец». В одном ряду с дедом начинающий тогда журналист, автор этой книги Юрий Жуков.

Значит, есть еще люди, помнящие деда? Значит, надо искать след своих корней дальше...

Нет могилы у погибшего в войну дяди. Каждая братская могила — его. Нет могилы у погибшего до войны деда.

Знать бы точную дату, когда его не стало. Говорят, в 33-м. а может, позже?

Сейчас эта память, память о 30-х, 40-х , возвращается к нам еще раз, после 60-х, очищенной от наветов и лжи. Мы достаем глубоко запрятанные фотографии тех, кто был в военном плену, узнаем из газет о тех, кого раньше называли «врагами народа». Не хватает и фактов из их жизни, не хватает достоверности, для того чтобы назвать это наше недавнее прошлое своей историей, чтобы правда была завершенной. Давайте себе признаемся — ведь иногда еще по инерции мы боимся горьких документов прошлого. Л без них история — не история. И правда — не правда.

Нет, не может настоящий человек вырасти без такой, путь нелегкой, памяти. Без гордости и боли за свое прошлое, близкое и далекое. Ибо, засушив корни, погубишь росток. Не сумеет он стать деревом.